[storyplease]

22.08.2011 в 04:50

Пишет  Стей Ше.:

Небесный день.
Мандей. Лунный день. ПОсле-ничего-НЕ-ДЕЛанья.
Понедельник, в общем.
Утро. Дороги. Рассвет в дороге, дороги, ведущие в рассвет.
Железнодорожное полотно недоваренным спагетти уползает вдаль — на завтрак снова не осталось времени, организм услужливо подсовывает съедобные эпитеты, а нам бы все поспать, да поспать.
Разбитое сонное тело соткано из ленивого негодования, ворчания двигателя и из гула разговоров, назойливыми мошками носящихся где-то над головой — не поймаешь, не разглядишь, не отгонишь.
Бушевавшее вчера вдохновение съеживается теперь до крошечных размеров, сидишь, сжимаешь его в кулаке, опасаясь, что, если разжать пальцы, оно, едва заметное, вылетит, и не заметишь даже.
А мошки-разговоры носятся вокруг, зудят, лезут в голову — у них тоже понедельник, сегодня у всех понедельник, только вот ты, да, именно ты чувствуешь его по-особенному остро, не хочешь воспринимать, не хочешь принадлежать ему, вот если бы у всех был понедельник, а у тебя, скажем, пятница или суббота, потому что пятница и суббота — самые лучшие дни недели, уж у них-то не будет мошек и странной ноющей боли в висках, а будут только вечерние трамваи домой — это если пятница, и ленивый утренне-пижамный кофе на террасе — это если суббота. А понедельник — гадость, не надо понедельников.

Когда я некоторое время назад жила на побережье Азовского моря, сразу скажем, не самого кристально прозрачного, но все же горячо любимого мной уж неизвестно по каким сакраментально глубоким причинам, хозяйка, у которой я снимала квартиру, любила заваривать мне травяной чай, стоять на пороге комнаты с дымящейся чашкой и пахнуть им, пахнуть до тех пор, пока этот один из самых божественных запахов на свете не выманивал меня из комнаты во двор под сосны, которые, к слову, остывая на вечернем летнем солнце, распространяли вокруг себя густой смолянистый запах, от которого, казалось, можно без особого труда достичь дзена, просто так вот взять и достичь, не утруждая себя никакой неуместной философией.
И после того, как я усаживалась в старое кресло под соснами, она отдавала мне чашку с чаем, а сама начинала говорить. Иногда ей даже не требовалось моего участия, достаточно было просто того, что вот сейчас в данный момент я сижу напротив и булькаю самым приятным пойлом на всем расчудесном белом свете.
— У тебя, — говорила она, — настоящий взгляд жителя Большого Города.
Дождавшись моего немого вопроса, она продолжала:
— Понимаешь, наш город маленький, и живем мы около моря. Мы видим его каждый день, и мы привыкли, что наш взгляд никогда надолго не упирается в здания, а если и упирается, то в те, что не выше 3-4 этажей, поэтому он все равно огибает их и по крышам устремляется в небо.
Она очень хорошо умела говорить, иногда я думала, что в молодости именно она и была той, кто написал все мои любимые сказки, — легко, без запинок, без бегающего взгляда. Текли ее слова по воздуху, как то самое облачко пара над травяным чаем — медленно, неторопливо, складываясь в узоры и диковинные фигуры, да так умело, что взгляд не оторвать. Ну, то есть уши — в данном случае.
— А вы, городские, московские, привыкли, что вас окружают сплошь стены и здания в десять-пятнадцать-двадцать-и больше этажей. И взгляд ваш уже по привычке бродит по земле, изредка поднимается по стенам, но, не в силах преодолеть такую высоту, снова опускается вниз. Вы привыкли к стенам, и взгляд ваш привык, поэтому редко когда встретишь городского жителя, который смотрит перед собой и за горизонт. Вы все смотрите себе под ноги, это и есть взгляд жителя Большого Города.
Помолчав, она внезапно улыбнулась и добавила:
— Но для этого и существуем мы, жители маленьких приморских городков, куда вы каждый год возвращаетесь, верно? Вон, гляди, сама-то уже облака изучаешь.
Я, оторвавшись от оранжевого закатного неба, удивленно уставилась на хозяйку. Та хитро улыбалась и смотрела на меня так, будто ей только что удалось загипнотизировать меня, заставить вытворять всякие эдакие штуки, а потом сделать так, чтобы я, очнувшись, ни о чем не подозревала.
— И что же мы, городские, обречены на вечный запертый-в-четырех-стенах взгляд?
— А вы и так счастливо живете даже с таким вот взглядом, в этом-то и есть вся прелесть. Мы умеете находить что-то, что заставляет ваш взгляд хоть иногда, но все-таки подниматься выше этих ваших высоток. Вы молодцы.

Едешь в этот свой понедельник в этой своей битком набитой людьми электричке, вспоминаешь тот летний разговор под душистыми соснами, и внезапно ловишь себя на том, что косишься на небо за окном — из-под чужого локтя, неестественно вывернутого в утренней толкучке, но косишься все-таки!
Лимонно-желтое, просыпающееся, а там, куда впопыхах несется, охая, электричка, — прозрачное и светло лазурное.
И понимаешь, что этот несчастный день, которые многие недолюбливают, не просто день между воскресеньем и вторником. Хороший такой день, чтобы по-новому выглянуть на небо из-под этих высоток или хотя бы из-под вон тех локтей. Что он, понедельник, виноват, что ли, что он не пятница и не суббота, и что идет он сразу же после воскресенья?
Понедельник — небесный день. День обновляющегося неба, день обновляющегося взгляда, направленного в небеса.
Понедельник — это утро-дороги. Рассвет в дороге, дороги, ведущие в рассвет.